Неточные совпадения
— «Ничтожный для времен — я вечен для себя» — это сказано Баратынским — прекрасным поэтом, которого вы не знаете. Поэтом, который, как никто до него, глубоко
чувствовал трагическую
поэзию умирания.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами
чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных
поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Едва он остановился на этой последней роли, как вздохнул глубоко, заранее предвидя, что или он, или она не продержатся до свадьбы на высоте идеала,
поэзия улетучится или рассыплется в мелкий дождь мещанской комедии! И он холодеет, зевает,
чувствует уже симптомы скуки.
Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он
чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной
поэзией развивал свою мысль.
Настроенный вечером и не желая петь перед Лаврецким, но
чувствуя прилив художнических ощущений, он пустился в
поэзию: прочел хорошо, но слишком сознательно и с ненужными тонкостями, несколько стихотворений Лермонтова (тогда Пушкин не успел еще опять войти в моду) — и вдруг, как бы устыдясь своих излияний, начал, по поводу известной «Думы», укорять и упрекать новейшее поколение; причем не упустил случая изложить, как бы он все повернул по-своему, если б власть у него была в руках.
А
поэзию как же я стану отвергать, когда я
чувствую ее и в природе, и в сочетании звуков.
Но, от избытка ли
поэзии, от долгих ли грустных неудач первой молодости, она вдруг, с переменой судьбы,
почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною, «над коей вспыхнул сей язык», а в языке-то этом и заключалась беда; все-таки ведь он не шиньон, который может накрыть каждую женскую голову.
Трудно было доставать книги; записаться в библиотеку не догадались, но я все-таки как-то ухитрялся и доставал книжки, выпрашивая их всюду, как милостыню. Однажды пожарный брандмейстер дал мне том Лермонтова, и вот я
почувствовал силу
поэзии, ее могучее влияние на людей.
Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную
поэзию, но в глубине души ему жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его не было никакой возможности. И Бутлер,
чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.
Вот и все; кажется, просто, а между тем я ясно
чувствую, что
поэзии в картине вышло пропасть.
Таинственность обстановки приятно волнует меня;
поэзия тайны — высшая
поэзия.
Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчетливо произнося слова.
Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце мое; мне хорошо памятен день, когда я впервые
почувствовал героическую
поэзию труда.
— Какая ночь! — воскликнула она, — подойдите, подставьте ей лицо;
чувствуете вы, она как будто дышит? и какой запах! все цветы теперь проснулись. Они проснулись — а мы спать собираемся… Да, кстати, Маша, — прибавила она — я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь
поэзии. А теперь прощайте… вот и лошадь мою ведут…
Нужда научила Аполлинария выдумать компромисс, — именно, продекламировать оду, написанную «Легконосной Пулхерии», перед нашей девушкой Неонилой, которая усвоила себе в модном магазине Морозовой разные отшлифованные городские манеры и, по соображениям Аполлинария, должна была иметь тонкие чувства, необходимые для того, чтобы
почувствовать достоинство
поэзии.
«У вас все оды в голове, — говорил он, — вы способны только
чувствовать лирические порывы, а драматическую
поэзию вы не всегда и не всю понимаете».
Мне раньше нравилось это стихотворение. Теперь я
почувствовал, как чудовищно неверно, как фальшиво передает оно жизнеощущение древнего эллина. Вовсе он не обвивал истины священ ным покровом
поэзии, не населял «пустой» земли прекрасными образами. Земля для него была полна жизни и красоты, жизнь была прекрасна и божественна, — не покров жизни, а жизнь сама. И не потому она была прекрасна и божественна, что
Когда я бывал у Вильмсов, меня всегда поражала несколько смущала атмосфера кипящей мысли, остроумных замечаний, больших знаний, каких-то совсем других вопросов, чем те, какими жил я, совсем других любимцев мысли и
поэзии. Гаврила Иванович держался со мною радушно даже любовно, но я с обидою
чувствовал, что я забавляю его как образец банальнейшего миросозерцания, которое заранее можно предвидеть во всех подробностях. Мои азартные попытки спорить с ним кончались, конечно, полным моим поражением.
Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо
чувствовал красоты
поэзии во всех ее формах; почему же признанные всем миром за гениальные художественные произведения сочинения Шекспира не только не нравились мне, но были мне отвратительны?
Белая, бледная, тонкая, очень красивая при лунном свете, она ждала ласки; ее постоянные мечты о счастье и любви истомили ее, и уже она была не в силах скрывать своих чувств, и ее вся фигура, и блеск глаз, и застывшая счастливая улыбка выдавали ее сокровенные мысли, а ему было неловко, он сжался, притих, не зная, говорить ли ему, чтобы всё, по обыкновению, разыграть в шутку, или молчать, и
чувствовал досаду и думал только о том, что здесь в усадьбе, в лунную ночь, около красивой, влюбленной, мечтательной девушки он так же равнодушен, как на Малой Бронной, — и потому, очевидно, что эта
поэзия отжила для него так же, как та грубая проза.
А заставляет вас действовать одно, и вечно будет двигать сильнее всех других двигателей жизни: потребность
поэзии, которую не сознаете, но
чувствуете и век будете
чувствовать, пока в вас останется что-нибудь человеческое.
Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни преданности, покорности, от
поэзии христианского самоотвержения, теперь,
чувствуя себя связанною любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни.